критика по голове
Александр Силаев
МАШИНА СМЫСЛА
Дальнейшее является не-бессмысленным провалом опыта спонтанной рецензии на литературный текст ("ПЛАНИДА") моего доброго знакомого, опыта, по необходимости и не только разрушающим собственные границы - в попытке быть большим, нежели принято, т.е. данный текст - нечто полижанровое, чье дальнейшее само-определение - не моего ума дело (разумным можно быть, лишь ограничив себя в стремлении быть чересчур разумным; именно последнее чревато безумием). Однако неудача эксперимента еще не говорит о стремлении к нулю его ценности… Более того, разрушив себя как классическую рецензию, текст приобрел новые качества…
Пора привыкнуть к тому, что произведение обладает не смыслом, а нечто большим.
Видимая некорректность этой декларации искупается только большей некорректностью того, что стоит напротив нее. Точнее, произвольно поставлено, мной и для меня. (А именно - настаивающее на ограниченности своего авторитарного монолога литературоведение моего сибирского города, нормальным до уныния образом раскрывающее провинциальность как термин: здесь дело не столько в академических персоналиях, бескорыстно выбравших себе такую судьбу, а, еще раз подчеркиваю, в закономерности ситуации отнюдь не парадоксального совмещения пространства и времени, при котором километры переводятся во временной лаг. Здесь у нас примерно начало двадцатого века. Ролан Барт, Гаспаров и Деррида были бы неуместны, ибо здесь нет даже того, от чего они отталкивались, то есть развитие стоит где-то в первой трети столетия… Так и преподается. Профессора литературы не хотят знать литературной теории, выходящей за классический канон понимания девятнадцатого века, с придыханием говорят слово "духовность", и в споре с ними, скорей всего, умирает истина. Вот и не будем…)
Итак, я понятия не имею, в чем смысл произведения группы Троеточие, и это нормально. Вовсе нет необходимости отвечать на вопрос "о чем эти тексты?"
В строгом смысле этого не знают и сами авторы, поскольку в культурном контексте современности могут объяснять смысл своих произведений только на уровне одного из бесчисленных прочтений, не менее произвольного, чем все остальные. (Важна рецепция, т.е. вычитанное читателем, а не намерения автора на сей счет.) Причем заниматься этим делом они скорее всего не станут.
Однако отказ говорить об этом не перекрывает возможности обсуждать творчество Троеточия бесконечно. Для этого необходимо лишь поставить более осмысленные вопросы: как это было сделано? (с устранением интенции автора, а равно и фабулы повествования - центрируясь на чистой текстуальности, синтаксисе, семантике и прагматике текста). Как возможно, что это было написано? (опять-таки полагая, что в данном случае "письмо пишет само по себе", независимо от эмпирического Троеточия, реализуя не заложенное в нем, а скорее заложенное в языке - посредством автора, возведенного, грубо говоря, на роль медиума, сумевшего в огромном риске для себя - а творчество всегда есть восстание, единственным участником которого являешься ты сам, заменяющее другие, менее человечные, способы бунтовать - вызвать из мириады духов своего собственного). Как это может быть прочитано? Здесь можно обсуждать смысл, то есть текстовую реальность, нарратив (что там происходит?), рассказанный в языке. Но смысл, присущий не тексту-для-себя, тексту-в-себе, а рожденный в каждой вновь данной коммуникации текста с индивидуальным сознанием. Можно строить даже социологическую модель - кем это будет прочитано? Кто "аудитория"? Каков ее размер и состав? Социология может быть сведена как на чистую эмпирию, так и рассмотрена чисто гипотетически.
Но чем же все-таки обладает произведение, как расположенное перед нами, так и "произведение" вообще?
Произведение берется мной как машина, порождающая смыслы и, главное - саму человечность. Культура в своих гранях - религии, философии, искусстве - есть производство хотя бы минимума души, необходимого для существования общества. Естественны зло, хаос и распад, а текст - в широком смысле - есть противоположность энтропии. Таким образом, текст тем удачнее, тем больший в нем потенциал для возможности порядка.
Что есть мысль? - помимо того, что это "парадоксальность, к которой невозможно привыкнуть"? - Мераб Мамардашвили определял мысль как "возможность большей мысли". Произведение вообще есть уникальный продукт, не исчезающий, как обычно, в ходе своего потребления (и тем отличный от куска хлеба или рубашки), а получающий в нем большее существование. Картина существует тем реальнее, чем больше людей на нее смотрело. Произведение тем сильнее, чем больше смыслов может быть из него вычитано. Амбивалентность, спорность, неоднозначность - признаки хорошего текста.
Книга есть кристаллизованный опыт, упаковка пройденного пути. "Мы живы, пока мы держим живыми других". Текст жив, пока держит кого-то живым.
Общение с текстом - аналог общения вообще, с поправкой, что партнер узурпировал монолог. Мы сторона страдательная - но разве в реальном общении мы редко оказываемся там же и так же?
Что значит для нас - "быть живым"? Что есть сущность человека, как не "смерть, проживающая человеческую жизнь" (Георг Гегель)? Разве онтологически измененный субъект не относится к себе прежнему так же, как к любому другому? Что есть свобода и "негативность в отношении к самому себе", как не сущность специфически человеческого способа быть, оставаться живым - пока способен на иное?
То, что функционирует, функционирует по программе (компьютер, животное, человек). Но лишь человек пишет себе программу сам, по крайней мере, способен, если не откажется добровольно. Как единственное свободное существо - может быть причиной самого себя, и в этом каждый человек равновелик всей природе (тоже, взятой в совокупности, выступающей как своя причина). И разве это способность к самопрограммированию - не есть определение свободы? (Свобода, понятая правильно - а не как пресловутая "независимость"! - есть то, что выше разума, превосходит его как собственное следствие, как нечто такое, что невозможно без свободы, что появляется на втором шаге и коллапсирует, будучи замкнутым только на себя; безумие - это и есть разум, оторванный от своей предпосылки, самодовлеющий и в меру того ущербный)
Разве человеческое общение не ценно для нас в той мере, в какой оно питает нашу свободу? Нашу возможность существовать человечески, то есть практикуя вечную нетождественность? Часы извлечения опыта, переводящего нас в иной регистр существования - не есть ли лучшие наши часы, даже если они крест-накрест прошиты страданием, мукой расставания с собой, особым метафизическим умиранием? Разве не эти моменты есть координаты взросления, и то, что приближает нас к извечной невозможности идеала - императивно данного как линия горизонта? Разве не это помнится лучше всего?
Если под языком понимать картину мира, а не манеру говорения как поведенческую модель социально-манипулятивных жестов и не описание реальности, якобы существующей "сама по себе", до него и "материально", как будто порядок означаемых может существовать без порядка означающих, существовать параллельно и независимо - нет, скорее как саму реальность, рассматриваемая в качестве знаковой сверхсистемы, то разве мысль не восстание против этого языка, начатое с вопроса, маргинально неукорененного в мире? но восстание особого рода; с не-обходимостью мысль выражает себя только в языке, а итогом этого бунта, обреченного на успех, становится расширения языка-реальности. Язык есть мир, мысль - переход границы между мирами. Человек живет в переходе, в иное время он живет как не-человек (а как высший примат, "автомат в саду наших королей" - отрицанием чего и является человеческая сущность, вспыхивающая и гаснущая, скорее мерцающая, чем твердо наличествующая, отрицающая природу в себе, существующая - в истории как телеологическом акте проживания своей "негативности"). Не обладает ли высшей ценностью то, что способно вырвать нас из привычно-бесчеловечного течения времени и поместить в названный переход? Не это ли мерка истинности общения? Человек значим для нас в той мере, в которой говорит новое, и новое не исчерпывается "словами", а является проживаемым фактом нашей судьбы. Новое как встреча с Другим, чья неповторимая уникальность является условием нашей собственной. Встреча - как предельно открытое взаимодействие с языком, одновременно близким и далеким тебе, сопрягающем максимальную сродственность и максимальную непохожесть - что создает поле напряжения истинного существования. Встреча с Другим как тем, кто ставит нас перед необходимостью расставания с самим собой как программно ограниченно-обеспеченным автоматом социального выживания и выталкивания нас в точку человечности, способности мыслить и писать новые программы (в точку свободу). Мы есть, пока способны на иное, и мы умерли, если "сформировались окончательным образом". Сберегший душу свою ее потеряет, а потерявший душу сохранит себя для жизни вечной - нашу речь можно вести едва ли не евангельскими словами… То есть подлинная жизнь рассматривается как прохождение интенсивных точек "метафизической смерти", где подлинность соразмерна этой интенсивности.
Другой - это не такой объект, который является еще и субъектом (Жан-Поль Сартр), а скорее организация структуры поля нашего восприятия, без чего мир был бы бесчеловечен (Жиль Делез, "Турнье и мир без Другого").
Не подобна ли встреча с произведением человеческому общению? Не по тем же критериям надлежит судить коммуникацию с текстом, как и коммуникацию с человеком?
Данное описание необходимо как очерчивание пространства расстановки возможных смыслов, поскольку предположение об единственности такого пространства неправомерно, и слишком легко опровержимо в элементарной практике любого литературного семинара… "Общих принципов" для оценки нет никогда, но обычно сама база не дебатируются: люди с разной базой дебатируют вокруг определенного текста, но большая часть несогласий в говорении о нем сводится к различию в языке, в некоей изначальной мировоззренческой сетке… Сетка как бы набрасывается на мир, и мир конкретностей, пойманный в нее, сучит лапками, чувствую себя пойманным в своем значении. А "значений" у конкретностей, которые сводились бы к ним самим, как раз и нет! Все это очень прозрачно, хотя, как сказано, обычно не обсуждается. Т.е. начиная говорить про текст, выносящий оценку проговаривается про себя, причем чем удачней текст, и чем слабее в рефлексии говорящий, тем большее место у него занимает скрытый, но легко распознаваемый "рассказ о себе". В предельном случае только этим рассказом дело и ограничивается.
Понятно, что, начав говорить непосредственно о Троеточии, я сказал о себе, пожалуй, больше, нежели о нем (и это не индивидуальная специфика - так на моем месте поступает каждый). Однако все, что можно вычитать "личного" о Силаеве, а точнее, "парадигмального"… я считаю нужным акцентировать, а не довольствоваться - или не довольствоваться! - тем, что это содержится имплицитно по всему тексту.
Мне кажется, такой подход в интересах истины, как своеобразная озабоченность тем, чтобы говорить внятно.
Все вышесказанное можно считать апологетикой предложенного мне текста (что более, нежели знак "непредвзятости", хотя может быть трактовано и таким образом… дело в том, что… мне малосимпатичен модернистский канон вообще - при возможной и даже не-обходимой симпатии к с-родственному авторству в модернизме… и это "дело" диктовало бы и определенное, скажем так, слово). Однако только прилагательное "диалектическое" делает возможным и нужным употребление "отрицания" как понятия. Тогда, впрочем, корректно говорить не об отрицании, а о "снятии". Ничто, так снятое, не исчезает. Ты нуждаешься в том, что могло б выступать для тебя предметом твоей деятельности - как предмет "снятия".
Временная последовательность, по Фредрику Джеймисону, имела бы такой вид: реализм - модернизм - постмодернизм - что-то еще. Забота нашего периода, понятая как проблемность, заключалась бы в очерчивании этого "чего-то", пусть даже и апофатическим образом (средневековая мысль, корректно придерживаясь только этого метода, достаточно сильно определила Бога). Работа в модернистском наборе презумпций, техник и средств, казалось бы, выступает на два такта позади подобной "проблемности", однако, для апологии - в изначальном смысле этого слова - текста Троеточия достаточно одного из первых абзацев моих заметок… вспомним про "литературоведение моего сибирского города" и его место на предложенной, по Джеймисону, шкале (упоминание имени американского марксиста уместно не потому, что он выстроил некий ряд, а в том, как это было сделано: упоминанием имени я экономично пакую определенный концепт, оставляю "ссылку на источник").
В таком случае работа Троеточия предстала бы и "знаком прогресса", оставаясь, впрочем, навсегда большим, нежели просто знак чего бы то ни было (ныне мир и так погибает от переизбытка знаков); и даже большим, нежели смысл; как уже было сказано - скорее незаданной и нерассчитываемой машиной его актуального порождения, действующей лишь в точке индивидуально счастливого стечения обстоятельств, чего и остается пожелать всем, нам и вам, независимо от моего собственно-личного кочующего места - как воображаемого автора вышесказанного - в различных "стечениях", течениях и потоках…
февраль 2004 года
Левее левого лишь только то, что справа .
ЛЕВ УСТИНОВ
НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ
